История одной обиды.

Василий Стратонович преподавал у нас природоведение, которое было моим любимым предметом. Возможно, из меня вышел бы хороший агроном, а не посредственный словесник, если бы не случай, после которого мне немилы стали и Василий Стратонович, и его наука.

Припоминаю, была большая перемена. Я стоял во дворе и смотрел издали, как мои сверстники играли. Мне не хотелось играть с ними. Очевидно, на моем настроении сказывалось все то, что происходило тогда в нашей семье: собирались расходиться мои родители.

Стою я взволнованный, думаю, как дальше мы будем жить с мамой. Прозвенел звонок. Не успел я с места двинуться, как кто-то подбегает ко мне (потом я увидел, что это был Баняк, который раньше учился со мной в одном классе, но остался на второй год), повалил меня на землю и начинает душить. Я пытаюсь вырваться, умоляю, чтобы он отпустил меня, а он еще сильнее прижимает меня к земле. Наконец я все же вырвался от него, встаю на ноги, но тут к нам подошел Василий Стратонович. Он берет обоих нас за воротники и ведет в школу. Я говорю, что я не виноват, но он и слушать не хочет. Открыл дверь первой классной комнаты, втолкнул одного в один угол, а другого — в другой и сказал учительнице, чтобы мы стояли там целый урок. Мне показалось, что я лечу в пропасть. Хочу кричать, но не могу. Не могу и головы поднять, чтобы посмотреть на класс. Ведь в этом классе учится мой младший брат и соседская девочка, которую я всегда защищал, когда кто-то пытался ее обидеть. Ее мать не раз благодарила меня за это, хвалила меня перед соседями. Меня начали душить слезы. Я повернулся к стене и дал им волю. Стало немного легче. Я посмотрел в другой угол. Баняк, кажется, не тужил, но заметив мой взгляд, виновато замигал глазами и обернулся к стенке. Очевидно ему стало стыдно за свой поступок. Я уже не злился на него. Что это было по сравнению с тем, что произошло? Раньше в школе все казалось мне святым, не таким, как дома, на улице. Учителей я считал людьми особенными, умными, справедливыми. А теперь? Неужели Василий Стратонович не мог меня выслушать? Мне хотелось найти оправдание для него. Возможно, он не услышал, как я сказал ему, что я не виноват? А может быть у него не было времени разобраться, кто прав, а кто виноват? Очевидно, он сейчас волнуется, что так обидел меня. Вот он сейчас зайдет в класс, возьмет меня за руку и скажет всем, что я ничего плохого не сделал. Мне казалось, что он уже идет, что я слышу его шаги. Время шло, он не появлялся. Но вот я его увидел. Не в двери. Во дворе. За окном. Он, очевидно, совсем не думал обо мне. Он забыл, что так обидел меня, что я стою здесь совсем невиновный. Держа в руках велосипед, он весело разговаривал с учительницей немецкого языка. Она нагнулась к клумбе и сорвала ему две красные розы. Он пристроил их на велосипеде, вскочил на него, оглянулся, улыбнулся и скрылся за школой. Я отвернулся от окна, прислонился головой к стене и так стоял уже до конца урока.

Я несколько дней не ходил в школу, чтобы не встречаться с Василием Стратоновичем. Я перестал ходить по той улице, по которой он ездил на велосипеде. На уроках природоведения я стал безразличен ко всему, о чем он рассказывал. Его шутки только раздражали меня. Однажды я даже ударил своего соседа за то, что он смеялся после какой-то его шутки. Я перестал оставаться после уроков, чтобы поливать грядки на школьном участке, отказался от экскурсий, которые проводил с классом Василий Стратонович, не интересовался его альбомами и коллекциями, не ходил смотреть, когда он показывал нам что-нибудь под микроскопом. А когда он начинал разговаривать со мной, как будто между нами ничего не произошло, я молчал или отвечал, что ничего не знаю, едва сдерживая себя, чтобы не сказать ему чего-нибудь очень оскорбительного. К природоведению я потерял всякий интерес.

—  Все? — после некоторого молчания послышался вопрос.

—  Все. Что еще можно сказать? Василий Стратоновнч работает в моем селе еще до сих пор, правда, собирается уже па пенсию. Я встречаюсь с ним, когда приезжаю в свое село, не обхожу его, как когда-то. Но и сейчас у меня к нему такой теплоты, которая сохранилась к другим моим учителям, нет.

Когда я во второй раз проснулся, комната была залита светом. Я начал прислушиваться, жалея, что не мог превозмочь своей усталости и уснул. Мне хотелось поговорить со своими единомышленниками. Но их уже не было.

—  Поехали еще на   первом   автобусе,— сказала   приветливая пожилая хозяйка гостиницы,— они, кажется,   совсем   не   спали. Говорили долго, о детях все. Видать, люди хорошие.

Я еще раз пожалел, что не познакомился с этими в самом деле хорошими людьми.

Николай Иванович задумался ненадолго, а потом продолжил свою беседу.

—  Но я был бы несправедлив, если бы не упомянул о тех случаях несправедливости, которые заметил в нашей школе,— сказал он.

Выхожу как-то в коридор, вижу стоит у двери 5 класса заплаканный ученик. Оказывается, его выгнал с урока Андрей Петрович. Вы извините, Андрей Петрович, что называю ваше имя. На такую тему мы сегодня ведем разговор, что лучше ничего не скрывать.                                          

Рассказывает мне ученик, за что его выгнали из класса, с такой большой обидой, что нельзя ему не поверить.

После уроков разбираю этот случай вдвоем с Андреем Петровичем. Вырисовывается такая ситуация.

Кто-то из учеников, сидящих в последнем ряду, громко свистнул.

—  Кто свистнул?  Это ты? — обращается к Фоменко Андрей Петрович.

—  Нет! Не я. Почему обязательно я?

—  А кто же, кроме тебя, может такое сделать? Тогда скажи, кто, если не ты?

—  Я не знаю, кто.

—  А-а! Не скажешь? Значит, ты. Давай свой дневник. Фоменко отказывается, повторяет, что ни в чем не виноват, но Андрей Петрович силой забирает у него дневник, записывает, что он «свистел на уроке», и выгоняет из класса.

—  А кто же свистел? — спрашиваю я уже сам у Фоменко.

—  Кто-то с соседней парты. Но кто, я не знаю, И чего я должен говорить за кого-то?

Ответ ученика очень резонный. Если бы так думал Андрей Петрович, конфликта могло бы не быть.