Это действительно странно. Странно не только для героини пьесы, но и для ее автора. Он видит вокруг себя людей, нуждающихся в добреньком благотворительном утешительстве со стороны идеалистически настроенного просветителя, людей, почему-то сиротливо чувствующих себя в обществе, в котором все обращено к человеку, все делается во имя его блага и счастья. Под ясным советским небом, поднявшимся до космических высот, вырастает видимая всему миру могучая и прекрасная фигура нашего современника, героя великого коммунистического созидания. А драматург спрашивает нас: «Небо? А какого оно цвета? Говорят, голубое... Вот бы посмотреть». Мы приписываем автору слова его героя - начальника строительства Праздникова потому, что именно они выражают дух пьесы, воспринимаются как эпиграф к ней. В пьесе действительно нет неба, не чувствуется свежего ветра века, а там, где этого нет, неизбежно возникает ограниченность мироощущения.

Не знаю, сознает это автор или нет, но ощутимое влияние модернистской буржуазной литературы в какой-то степени сказалось на пьесе «Нас где-то ждут...». В ней дают о себе знать и идея «дегероизации» литературного героя (что неизбежно влечет за собой и «дегероизацию» действительности, породившей этого героя), и идея «де-драматизации» сюжетного развития, заимствованные у буржуазной литературы; дает в пьесе о себе знать и чрезмерная склонность действующих лиц к духовной самоизоляции, к психокопанию в самих себе. С этого нарочитого внутреннего психоанализа и начинается пьеса: автор сразу же предупреждает театр, строго ограничивает режиссера: «Действующие лица свободны от общения друг с другом - они в себе, и в этом ключ мизансцены». Идея такой разобщенности проходит у автора через всю пьесу - ее герои разговаривают на сцене друг с другом, не видя и не слыша друг друга, порой даже сомневаясь в существовании того, с кем ведется разговор («а может быть, тебя просто нет»), словом, сценическое действие превращается в этакий гипнотический сеанс передачи и приема мыслей на расстоянии.