Да и сама героиня пьесы, бывшая актриса, разлюбившая вдруг театр, в сорок с лишним лет бросившая семью - детей и мужа, переезжающая с места на место, тоже несет на себе бремя неустроенной жизни, оказывается человеком ущербной судьбы. Авторское стремление придать ее характеру некую особенность, исключительность, этакую незаурядность ни к чему, в сущности, не приводит. Она говорит о себе: «Во время войны я работала во фронтовом театре, там и в партию вступила. И вот один из принимавших меня сказал: «Она странная, но если в принципе допустить, что коммунист может быть странным человеком, ее все-таки надо принять».

В чем же выражается эта самая странность? Мне часто кажется,-признается Ильина,-что где-то, совсем рядом, существует непрожитая часть моей жизни. Меня ждут там - а я все не приеду». Мало ли что могут сказать литературные герои, и автор не в ответе за сказанные ими слова. Но признание Ильиной - не фраза. Это философская концепция пьесы, лишенной жизнеутверждающего начала, революционного оптимизма нашего времени. Концепция получается довольно-таки минорного свойства: живем мы не настоящей жизнью, а настоящая, еще не прожитая часть нашей жизни где-то там, вне нас, куда мы все никак не приедем.

В чем же выход из столь странной житейской ситуации? Решение предлагается не менее странное. Пафос пьесы с наибольшей силой выражается в старомодной и слащавой идеализации культуртрегерства, с помощью которого якобы человек осознает себя настоящим человеком. Условия социального развития, эпоха строительства нового общества оказываются здесь совершенно ни при чем. Идея «хождения в народ», принадлежащая стародавнему времени, извлеченная из музея истории, находит вдруг своих поборников в наши дни.